Первый писатель на деревне

70-летие писателя Василия Белова празднуют в Вологде. Мастера "деревенской прозы" чествуют как национального вологодского героя. Сорок лет он оставался верным себе, но быстро меняющаяся жизнь все время переписывала его книги, иногда радикально меняя их смысл. Комментирует ЛИЗА Ъ-НОВИКОВА.

В 60-е годы Василий Белов входил в обойму исключительно модных писателей-"деревенщиков". Этот критический ярлык он, Распутин, Астафьев, Шукшин подняли как знамя борьбы за идеалы патриархального русского общества. Эта борьба начиналась уже на уровне лексики, язык их прозы был совершенно необычен для усредненной в массе своей "социалистической литературы". Официальный шолоховский канон они смогли разбавить запрещенной платоновщиной, снизить масштаб и приблизить своих героев к реальности советской деревни. Гордый кулацкий пафос обиженных и задавленных "хозяев земли" в те годы выглядел чуть ли не диссидентством. Василия Белова то печатали, то придерживали, прежде чем появиться в журналах его вещи проходили жесткую цензуру. От этого они, впрочем, не становились хуже. Вся страна читала его "Плотницкие рассказы", "Привычное дело" и "Бухтины вологодские".

Настал момент, когда пафос "русского дела" оказался почти государственной идеологией, наравне с какой-нибудь партийной "продовольственной программой". Деньги, навсегда уходившие в сельское хозяйство, требовали морального оправдания, и тут писатели-"деревенщики" необычайно пригодились. Им не жалели ни госпремий, ни тиражей.

Вскоре обнаружилось, правда, что в своем принципиальном эстетическом ретроградстве "деревенщики" перешли границы литературы и захотели "общественной деятельности". На излете СССР в 1989-1991 годах писатель Белов стал даже народным депутатом. Но то, что было хорошо в качестве литературной программы, в приложении к жизни оказалось неприятной агиткой. Одно дело культивировать русский язык в своих произведениях, совсем иное – бороться за его чистоту с окружающими. Искренняя любовь к "русской деревне" с неизбежностью привела в стан борцов за "национальную чистоту" или попросту к антисемитизму (без которого, впрочем, русская литература никогда не обходилась). "Деревенщики", в молодости выглядевшие мудрыми старцами, стали пугать юношеским радикализмом и смешным морализаторством. Выступления писателя Белова против возмутительной и развращающей русский народ аэробики во второй раз прославили его на всю страну.

Всю перестройку "деревенщики" ругались с городскими, обвиняя "москвичей" в паразитизме и забвении устоев. Пути шестидесятников разошлись окончательно: одни разъехались по домам и ушли в ворчливую оппозицию, другие засели в премиальных комитетах, заняли главные журналы, оставив соратникам Белова только "Москву" (ирония судьбы),"Молодую гвардию" и "Наш современник". Со временем статьи Василия Белова стали появляться и в газетах, называвших себя "патриотическими".

Удивительным образом, даже это не погубило репутацию писателя. Те, кому русская литература была по-настоящему небезразлична, помнили и ценили его прозу, обращаясь к его книгам, а не к уличным газетам. И совершенно особый статус приобрел Василий Белов у себя на Вологодчине. Здесь он – культурная достопримечательность наравне с фресками Дионисия и кружевным промыслом. Именно так в эти дни чествуют маститого прозаика, считая, что заваренная им деревенская каша вологодского масла не испортит.

Ната Сучкова. Деревенская проза. Москва. Воймега. 2011 год.

Достижимое счастье.
Всего лишь два года прошло с момента выхода в свет предыдущей книги Наты Сучковой «Лирический герой». Размышляя в своё время над той книгой, я отметил для себя в качестве основного её мотива дисгармонию между «лирическим героем» (героиней) книги и окружающим пространством. В качестве выхода для героя поэтом предлагалось два варианта: или бегство из окружающей действительности, или попытка увидеть в нём-то чудесное, что скрыто от поверхностного взгляда. Как теперь мы видим, этот выбор был сделан…
Итак, вторая книга - «Деревенская проза». Вновь литературоведческий штамп в качестве названия. И вновь сама заштампованность такого словосочетания провоцирует пойти от противного и увидеть ту легчайшую поэзию, что стоит за ним.
Огромный сад, заросший сеткою-рабицей,
Какая летом попадёт в неё рыбица?
Какое яблочко тебе глянется,
Такое сразу в твою руку и снимется
И наполняется заря мёдом
И через край на землю сонную льётся,
И льдом подёрнется вода в вёдрах,
Пока от дома донесёшь от колодца.
(«Огромный сад, заросший сеткою-рабицей…»).
В книге и вправду очень много сказано о деревне. Очень много деталей, которые сделали бы честь любому роману писателя-деревенщика. Очень много узнаваемых персонажей. Дядя Валера пьет пиво возле бани, бабушки стирают бельё, рыбаки ловят рыбу, солдат в церкви разливает святую воду на Крещение. Много, много кого узнаваемого мы видим в этой книге…
Но этот мир не похож на мир «деревенщиков». Он чист и светел. В нём не ночевало зло. Все, буквально все люди в нём вызывают симпатию. И даже те детали, которые в жизни нам показались бы не симпатичными, попав под обаяние и магию этой книги, кажутся очень трогательными…
Такие же тонкие, с белою кожей –
тычинки и волоски,
берёзы, в которые тыкали ножик
и вдруг обнимали с тоски.
Свидетели бурных районных разборок –
нередких, увы, по пьяни,
свидетели громких ночных разговоров
и нюханий всякой дряни.
(«Я думала, их уже не существует…»).
Даже смерть здесь не вызывает ужаса. Она присутствует, но воспринимается как неотъемлемая часть жизни. Есть в этом отношении к смерти что-то от мандельштамовского «на свадьбу всех передушили кур…» - ещё одна сторона праздника. Да и небо близко – рукой подать, иногда в буквальном смысле.
Утром проснёшься - мурлыкает кот,
Свесилось небо в окошко,
А по нему потеряшка идёт
В розовых тоненьких рожках.
(«Ночью приснится тебе музей…»).
Игра с метафорами, которые сплошь и рядом превращаются в реальность, вообще, очень характерна для «Деревенской прозы». Радуги в руках у рыбаков, замерзший хлеб, над которым не властно время, святая крещенская вода, оборачивающаяся водой живой… Волшебный сказочный мир.
А на обед он с перчёною байкой смакует
ложку ухи, над которой парит благодать:
был здесь один, который поймал золотую
и отпустил: ну чего тут ещё желать?
(«Каждый рыбак сидит на своём сундуке…»).
Любимыми предметами в этом мире, судя по частоте их упоминаний, являются, кажется, облака. И молоко. Любимым занятием – стирка или мытьё, и, как следствие, сушка белья. И от самой книги веет чем-то таким, очень чистым, лёгким, белым и воздушным. В общем, мы видим, что «лирический герой» действительно отправился искать чуда и нашёл целую волшебную страну. Где не нужно стихов, где сама проза – поэзия.
Тем удивительнее, что и в этом беспечальном мире дребезжащими нотками нарастает конфликт. Сначала этому даже не придаёшь особого значения, будучи заворожён открывающимся зрелищем мировой гармонии… Но…
Когда бы он мог, она ела одни шоколадки,
солёная хрунка, зелёнкой набухшая ватка,
и ты никогда бы не сделал ей больно и сладко,
не больно – не больно, не сладко – не сладко - не сладко…
(«Когда твоя девушка спит, то её обнимает лисёнок…»).
Мотив скрытой за всем этим сказочным антуражем боли варьируется сразу в нескольких последних стихотворениях сборника. Присутствует и мотив ожидания кого-то третьего, призванного эту оболочку разбить. И появляется вопрос, что хочет поэт всем этим сказать? То, что даже в счастливом мире счастья не бывает без боли? Или что затянувшееся чудо перестаёт быть таковым? Или что поиск земного рая оборачивается со временем бегством от самого себя?
Ты мне говоришь: посмотри, у зимы в рукаве –
Невзрачный зайчишка, растрёпанный мех – балахон.
Что можно почувствовать в этом, прости, барахле,
Застёгнутом, тесном и толстом, как синтепон?
(«Ты мне говоришь: посмотри, у зимы в рукаве…»)।
Так нам открывается самый главный вопрос этой книги: возможно ли чудо? И бывает ли на свете беспечальное счастье?
Думаю, каждый, прочитавший «Деревенскую прозу», даст свой ответ.
P.S.
Необязательное послесловие।
В русской поэзии не редок мотив поиска некоей счастливой страны। Обычно это что-то, оставленное в далёком детстве, в прошлом, либо вообще нечто недостижимое. Мне кажется, образ такой страны у нас где-то на уровне национального менталитета.
Но эта страна всегда не здесь, не рядом. «Деревенская проза» на моей памяти - чуть ли не первая попытка воссоздать образ такой страны в текущей действительности, в режиме реального времени (хотя есть в ней и ностальгические нотки). Попытка очень убедительная, ощущения от неё были светлые и радостные. И тем удивительнее (действительно, удивительнее) для меня было признание невозможности достижения такой гармонии. Признание того, что воплотившееся чудо по факту оборачивается оболочкой, прячущей мир истинных чувств. Пока я не знаю, как к этому относится. Так ли это? Такая концовка для меня явилась неким шоком, что, впрочем, и является лучшим результатом от прочтения поэтического сборника.

Сено на асфальте

«Деревенская проза»: будет ли второе дыхание?

За белорусской литературой традиционно «закреплены» две основные темы: война и деревня. Самые известные произведения, определяющие облик нашей литературы,  «Новая зямля» Якуба Коласа и «Людзi на балоце» Ивана Мележа — своеобразные энциклопедии сельской жизни. Впрочем, лучшие эпические романы других литератур — тоже о деревне, взять хоть португальца Сарамаго, хоть датчанина Нексё, хоть русских Распутина и Шукшина.

Конечно, когда–то Беларусь называли страной замков. Местечек и городов, в том числе обладающих Магдебургским правом, здесь было не меньше, чем в других местах Европы. Но трагическая история Беларуси — это история разрушений: и замков, и городов, и национальной культуры. Белорусский язык, столетиями лишенный возможности жить в письменном, печатном виде, сохранялся в основном «пад стрэхамi». Первые наши «адраджэнцы», образованные шляхтичи, не зря называли себя деревенскими, «простыми» псевдонимами типа «Сымон Рэўка з–пад Барысава». Типичный герой той литературы — мужик, «дзядзька ў Вiльнi» из «Новай зямлi», воспринимающий городскую жизнь как нечто враждебное.

Ганна у печи

Белорусская деревенская проза создавалась Иваном Чигриновым и Иваном Шамякиным, Янкой Брылем и Иваном Пташниковым, Виктором Козько и Анатолием Кудравцом, Алесем Жуком и Виктором Карамазовым, Генрихом Далидовичем и Павлом Мисько, Георгием Марчуком и Владимиром Гниломедовым... Но пишущий люд постепенно из хат перебирался в квартиры. Представитель поколения шестидесятников Михась Стрельцов даже ввел термин «сена на асфальце» для обозначения интеллигентов в первом поколении, ностальгирующих по сельскому детству. А в эпоху перестройки молодые литераторы объявили войну стереотипам. Деревенская проза получила девиз «Ганна завiхалася ля печы», новая установка была на урбанизацию, интеллектуализацию белорусской литературы. На то, чтобы национальным героем стал не «мужык, пан сахi i касы», а рыцарь эпохи Великого княжества Литовского, инсургент, интеллигент–народник вроде фольклориста Андрея Белорецкого и князя Алеся Загорского, созданных фантазией Владимира Короткевича. Нельзя сказать, чтобы деревенская проза исчезла совсем. Но она явно требовала «нового взгляда», потому что реалии самой деревни изменились.

В поисках типажа

Примером такого «нового взгляда» может быть повесть Андрея Федаренко «Вёска». Ее герой — отчисленный из столичного университета студент возвращается в родную деревню. И его не понимают, и он многое воспринимает с горечью. Впрочем, вспоминаются тут герои прозы Максима Горецкого начала прошлого века — такие же вышедшие из народа интеллигенты, пытающиеся и не оторваться от корней, и испытывающие мучительную боль от того, что теперь им видны все недостатки своего прежнего окружения. Недавно Виктор Карамазов написал роман «Мастакi i парабкi. Зыход». Его герой — реально существовавший художник Николай Невров, который в конце XIX века переезжает из российской столицы в белорусскую деревню с самыми идеалистическими устремлениями. Но бытие деревни так его разочаровывает, что художник стреляется. Янка Сипаков превратил свою родную деревню Зубревичи в полигон для демонстраций сюжетов белорусской истории: в его эссе есть и охотники на мамонтов, и языческие обряды, и средневековые князья, и повстанцы. Владимир Гниломедов обратился к документальному материалу: о своей родной деревне он написал целую эпопею. Как односельчане ездили в Америку на заработки, жили в эвакуации в России. И что заставляло их вновь и вновь возвращаться на родные пепелища.

Но нынче можно услышать и о том, что в будущем деревенская проза исчезнет, потому что исчезнут типажи, исчезнет архетипическая деревня.

Я попросила порассуждать на тему сегодняшнего и завтрашнего дня деревенской прозы литераторов разных взглядов и разных поколений. Как я и ожидала, даже сама эта тема сегодня непопулярна, и многие просто отказывались участвовать в дискуссии.

Поэзия и проза магического реализма

Конечно, многие вспоминали прозу «деревенщиков» русской литературы 1960 — 1980–х годов — Распутина, Астафьева, Белова. Одни считают их творчество протестом против «раскрестьянивания», против тотальной утраты исконных ценностей. Другие говорят, что проза «деревенщиков» — просто попытка высказать крамольные мысли в менее рискованном русле. Писательница из Белостока Мирослава Лукша, участница недавнего Первого фестиваля искусств белорусов мира, считает, что на Белосточчине есть особое сознание «пущанских людей». Когда–то там захлебнулись интересом к латиноамериканской прозе магического реализма именно потому, что близкой была тема поиска рода, корней. Менталитет хуторянского человека... В похожем стиле — магического реализма — пишет член местного литературного объединения «Белавежа» Михась Андросюк. Для массового же читателя Польши интересны юмористические, сатирические повествования о деревне, по которым ставятся сериалы. Причем в самом популярном из них — «Канапелька» Эдварда Редлинского — действие происходит в 1960–е годы в деревне на Подляшье. Автором были использованы малоизвестные в Польше реалии жизни белорусской деревни, и это было в определенной степени экзотикой. В романе описывается деревня Топляры, где даже нет электричества, люди думают, что земля плоская, и считают себя не поляками, а «тутэйшымi». Роман был написан на польском языке, но там много белорусских слов, начиная с названия. Теперь в Польше популярен сериал «Ранчо», тоже снятый по роману, действие которого происходит также на Подляшье.

Анатомия хомута

Есть и такое мнение, что нельзя написать о деревне, если ты не ходил с вилами на поле, не жал. Ведь у каждой вещи в деревне есть свое название. Даже у хомута много деталей. Как ты опишешь процесс боронования, если не бороновал? Конечно, может быть проза о деревне глазами горожанина. Но это совсем другое. Впрочем, и о городе мы мало знаем. У нас нет новых «Людей на болоте», но нет и «Людей на асфальте». Просто все убежали из «болота» — на асфальт. Да, писателями становятся и те, кто родился в деревне. Но они все равно будут писать о том, как видели деревенскую жизнь глазами школьника, студента. По пальцам можно пересчитать тех литераторов, которые занимались крестьянским трудом. Какой жизненный опыт у наших литераторов? Университет, редакция, издательство... Как выразился поэт Георгий Бартош, современная «деревенская» проза часто представляет собой «холодно–посторонний взгляд туристирующих по деревне горожан». А между тем Юрась Свирка когда–то писал: «Я заглядаю ў вёску, як у слоўнiк, каб упэўнiцца, цi правiльна пiшу».

Это просто фантастика

Писатель из Гомеля Сергей Балахонов, автор постмодернистского романа «Iмя грушы», считает, что сегодня производственный роман (с битвами за урожай, перебоями с удобрениями и т.д.) в чистом виде вряд ли будет кому–то интересен. Его необходимо насыщать. Интригами, юмором, мистикой. И тема «Деревня и мистика» кажется вполне благодатной. Тут можно творчески продолжать Яна Барщевского с его «фантастычнымi апавяданнямi» и латиноамериканских писателей с их мистическим реализмом. Другая возможная тема — это «Город и деревня». О взаимоотношениях, недопонимании, противостоянии. По большому счету, практически любой «городской» сюжет можно перенести на деревенский ландшафт. Да те же детективы с продолжениями. Почему некий аналог Евлампии Романовой из книг Дарьи Донцовой не может быть жительницей белорусской деревни?

Взять да основать?

Заведующий кафедрой славянских литератур БГУ Иван Чарота приводит в пример сербов: в Сербии конца 1960–х годов зародилось мощное движение, цель которого — поддерживать и развивать творчество тех, кто, как принято говорить, «от земли». Этому способствовал основанный Драгишей Витошевичем журнал «Расковник» (можно перевести как «Разрыв–камень»), который стал не просто самым оригинальным, но и наиболее тиражным в стране. И произошел необычайный всплеск творчества, в котором «сельское» — мировоззрение, мироотражение, миропонимание. Причем это, начавшись в рамках словесности, затем коснулось искусства изобразительного, сценического, музыкального. Возможно, для белорусов такое было бы тоже актуально? Главное (это подчеркивали многие), чтобы те, кто возьмется за эту тему, смогли преодолеть существующие у читателя стереотипы насчет того, что литература о деревне неинтересна, устарела...

Если мыслить глобально

Польский исследователь Ян Парандовский считал, что в начале творческой карьеры все стремятся в шумный город, к приобщению к богемной жизни, туда, где есть издательства и редакции. Но после завоевания славы писатель мечтает о деревне, о тихом уединении на природе, возвращении к земле. Наверное, эта схема продолжает действовать. И, как сказал один из участников дискуссии, возможно, в будущем писатели, как теперь многие художники, начнут приобретать дома в деревне и перебираться туда. Поспособствует ли это появлению «новой» деревенской литературы? Не знаю. Время покажет. Преподаватель института журналистики БГУ Оксана Безлепкина считает, что такое произведение, наверное, уже где–то написано — только это не та деревня, которая была у классиков, у Якуба Коласа, Ивана Мележа. В творчестве молодых авторов деревенская тема присутствует скорее как экзотика. Ведь сегодня, по выражению Маклюэна, в информационном обществе царит «глобальная деревня» и можно одновременно греться у печи и сидеть в интернете с помощью нетбука. Юноши и девушки из сельской местности не оторваны от продвинутой жизни, ведь сейчас везде есть интернет, есть доступ к любой информации, к общению со всем миром.

Но, во всяком случае, если есть деревня, то будут создаваться и произведения о ней.

Автор публикации: Людмила РУБЛЕВСКАЯ