"Живи и помни"(1974)
"Живи и помни"(1974)
Краткое содержание
Случилось так, что в последний военный год в далёкое село на Ангаре тайком с войны возвращается местный житель Андрей Гуськов. Дезертир не думает, что в отчем доме его встретят с распростёртыми объятиями, но в понимание жены верит и не обманывается. Его супруга Настена хотя и боится себе в этом признаться, но чутьём понимает, что муж вернулся, есть тому несколько примет. Любит ли она его? Вышла замуж Настена не по любви, четыре года её замужества не были такими уж счастливыми, но она очень предана своему мужику, поскольку, рано оставшись без родителей, она впервые в жизни обрела в его доме защиту и надежность. «Сговорились они быстро: Настену подстегнуло и то, что надоело ей жить у тётки в работницах гнуть спину на чужую семью…»
Настена кинулась в замужество как в воду — без лишних раздумий: все равно придётся выходить, без этого мало кто обходится — чего же тянуть? И что ждёт её в новой семье и чужой деревне, представляла плохо. А получилось так, что из работниц она попала в работницы, только двор другой, хозяйство покрупней да спрос построже. «Может, отношение к ней в новой семье было бы получше, если бы она родила ребёнка, но детей нет».
Бездетность и заставляла Настену терпеть все. С детства слышала она, что полая без ребятишек баба — уже и не баба, а только полбабы. Так к началу войны ничего из усилий Настены и Андрея не выходит. Виноватой Настена считает себя. «Лишь однажды, когда Андрей, попрекая её, сказалчто-то уж совсем невыносимое, она с обиды ответила, что неизвестно ещё, кто из них причина — она или он, других мужиков она не пробовала. Он избил её до полусмерти». А когда Андрея забирают на войну, Настена даже немножко рада, что она остается одна без ребятишек, не так, как в других семьях. Письма с фронта от Андрея приходят регулярно, потом из госпиталя, куда он попадает по ранению тоже, может, и в отпуск скоро приедет; и вдруг долго вестей нет, только однажды заходят в избу председатель сельсовета и милиционер и просят показать переписку. «Больше ничего он о себе не сообщал?» — «Нет… А че такое с им? Где он?» — «Вот и мы хотим выяснить, где он».
Когда в семейной бане Гуськовых исчезает топор, одна лишь Настена думает, а не вернулся ли муж: «Кому чужому придет в голову заглядывать под половицу?» И на всякий случай она оставляет в бане хлеб, а однажды даже топит баню и встречает в ней того, кого ожидает увидеть. Возвращение супруга становится её тайной и воспринимается ею как крест. «Верила Настена, что в судьбе Андрея с тех пор, как он ушел из дома,каким-то краем есть и её участие, верила и боялась, что жила она, наверно, для одной себя, вот и дождалась: на, Настена, бери, да никому не показывай».
С готовностью она приходит мужу на помощь, готова лгать и красть для него, готова принять на себя вину за преступление, в котором не виновата. В замужестве приходится принимать и плохое, и хорошее: «Мы с тобой сходились на совместную жизнь. Когда все хорошо, легко быть вместе, когда плохо — вот для чего люди сходятся».
В душе Настены поселяется задор и кураж — до конца выполнить свой женский долг, она самоотверженно помогает мужу, особенно когда понимает, что носит под сердцем его ребёнка. Встречи с мужем в зимовье за рекой, долгие скорбные разговоры о безвыходности их положения, тяжелая работа дома, поселившаяся неискренность в отношениях с сельчанами — Настена на все готова, понимая неотвратимость своей судьбы. И хотя любовь к мужу для нее больше долг, она тянет свою жизненную лямку с недюжинной мужской силой.
Андрей не убийца, не предатель, авсего-навсего дезертир, сбежавший из госпиталя, откуда его, толком не подлечив, собирались отправить на фронт. Настроившись на отпуск после четырехлетнего отсутствия дома, он не может отказаться от мысли о возвращении. Как человек деревенский, не городской и не военный, он уже в госпитале оказывается в ситуации, из которой одно спасение — побег. Так у него все сложилось, могло сложиться иначе, будь он потверже на ногах, но реальность такова, что в миру, в селе его, в стране его ему прощения не будет. Осознав это, он хочет тянуть до последнего, не думая о родителях, жене и тем более о будущем ребенке. Глубоко личное, что связывает Настену с Андреем, вступает в противоречие с их жизненным укладом. Настена не может поднять глаза на тех женщин, что получают похоронки, не может радоваться, как радовалась бы прежде при возвращении с войны соседских мужиков. На деревенском празднике по поводу победы она вспоминает об Андрее с неожиданной злостью: «Из-за него, из-за него не имеет она права, как все, порадоваться победе». Беглый муж поставил перед Настеной трудный и неразрешимый вопрос: с кем ей быть? Она осуждает Андрея, особенно сейчас, когда кончается война и когда кажется, что и он бы остался жив и невредим, как все, кто выжил, но, осуждая его временами до злости, до ненависти и отчаяния, она в отчаянии же и отступает: да ведь она жена ему. А раз так, надо или полностью отказаться от него, петухом вскочив на забор: я не я и вина не моя, или идти вместе с ним до конца. Хоть на плаху. Недаром сказано: кому на ком жениться, тот в того и родится.
Заметив беременность Настены, бывшие её подруги начинают над ней посмеиваться, а свекровь и вовсе выгоняет из дома. «Непросто было без конца выдерживать на себе хваткие и судные взгляды людей — любопытные, подозрительные, злые». Вынужденная скрывать свои чувства, сдерживать их, Настена все больше выматывается, бесстрашие её превращается в риск, в чувства, растрачиваемые понапрасну.Они-то и подталкивают её к самоубийству, влекут в воды Ангары, мерцающей, как из жуткой и красивой сказки реки: «Устала она. Знал бы кто, как она устала и как хочется отдохнуть»
"Последний срок" (1970)
Анна — мать пятерых детей, двое сыновей её погибли, первенькие, рожденные один для Бога, другой для паря. Варвара приехала проститься с мамой из районного центра, Люся и Илья из близлежащих провинциальных городков.
Ждет не дождется Анна Таню из далекого Киева. А рядом с ней в деревне всегда был сын Михаил вместе с женой и дочкой. Собравшись вокруг старухи утром следующего после прибытия дня, дети, видя воспрянувшую мать, не знают, как им реагировать на её странное возрождение.
«Михаил и Илья, притащив водку, теперь не знали, чем им заняться: все остальное по сравнению с этим казалось им пустяками, они маялись, словно через себя пропуская каждую минуту». Забившись в амбар, они напиваются почти без закуски, если не считать тех продуктов, что таскает для них маленькая дочь Михаила Нинка. Это вызывает законный женский гнев, но первые стопки водки дарят мужикам ощущение неподдельного праздника. В конце концов мать жива. Не обращая внимания на девочку, собирающую пустые и недопитые бутылки, они уже не понимают, какую мысль на этот раз они хотят заглушить, может быть, это страх. «Страх от сознания, что матьвот-вот умрет, не похож на все прежние страхи, которые выпадают им в жизни, потому что этот страх всего страшнее, он идет от смерти… Казалось, смерть уже заметила их всех в лицо и уже больше не забудет».
Напившись основательно и чувствуя себя на следующий день так, «будто их через мясорубку пропустили», Михаил и Илья основательно опохмеляются и на следующий день. «А как не пить? — говорит Михаил. — День, второй, пускай даже неделю — оно ещё можно. А если совсем до самой смерти не выпить? Подумай только, ничего впереди нету. Сплошь одно и то же. Сколько веревок нас держит и на работе, и дома, что не охнуть, столько ты должен был сделать и не сделал, все должен, должен, должен, должен, и чем дальше, тем больше должен — пропади оно все пропадом. А выпил, как на волю попал, все сделал, что надо. А что не сделал, не надо было делать, и правильно сделал, что не делал». Это не значит, что Михаил и Илья не умеют работать и никогда не знали другой радости, кроме как от пьянства. В деревне, где оникогда-то все вместе жили, случалась общая работа — «дружная, заядлая, звонкая, с разноголосицей пил и топоров, с отчаянным уханьем поваленных лесин, отзывающимся в душе восторженной тревогой с обязательным подшучиванием друг с другом. Такая работа случается один раз в сезон заготовки дров — весной, чтобы за лето успели высохнуть, приятные для глаза желтые сосновые поленья с тонкой шелковистой шкуркой ложатся в аккуратные поленницы». Эти воскресники устраиваются для себя, одна семья помогает другой, что и сейчас возможно. Но колхоз в селе разваливается, люди уезжают в город, некому кормить и выращивать скот.
Вспоминая о прежней жизни, горожанка Люся с большой теплотой и радостью воображает любимого коня Игреньку, на котором «хлопни комара, он и повалится», что в конце концов и случилось: конь сдох. Игрень много таскал, да не сдюжил. Бродя вокруг деревни по полям и пашне, Люся понимает, что не сама выбирает, куда ей идти, что её направляеткакая-то посторонняя, живущая в этих местах и исповедующая её сила. …Казалось, жизнь вернулась назад, потому что она, Люся, здесь что-то забыла, потеряла что-то очень ценное и необходимое для нее, без чего нельзя…
Пока дети пьют и предаются воспоминаниям, старуха Анна, съев специально сваренной для нее детской манной каши, ещё больше взбадривается и выходит на крыльцо. Её навешает долгожданная приятельница Мирониха. «Оти-моти ! Ты, старуня, никак, живая? — говорит Мирониха. — Тебя пошто смерть-то не берет?.. Я к ей на поминки иду, думаю, она как добрая укостыляла, а она все тутака».
Горюет Анна, что среди собравшихся у её постели детей нет Татьяны, Танчоры, как она её называет. Танчора не была похожа ни на кого из сестер. Она стояла как бы между ними со своим особым характером, мягким и радостным, людским. Так и не дождавшись дочери, старуха решает умереть. «Делать на этом свете больше ей было нечего и отодвигать смерть стало ни к чему. Пока ребята здесь, пускай похоронят, проводят, как заведено у людей, чтобы другой раз не возвращаться им к этой заботе. Тогда, глядишь, приедет и Танчора… Старуха много раз думала о смерти и знала её как себя. За последние годы они стали подружками, старуха часто разговаривала с ней, а смерть, пристроившисьгде-нибудь в сторонке, слушала её рассудительный шепот и понимающе вздыхала. Они договорились, что старуха отойдет ночью, сначала уснет, как все люди, чтобы не пугать смерть открытыми глазами, потом та тихонько прижмется, снимет с нее короткий мирской сон и даст ей вечный покой». Так все оно и выходит.
"Прощание с Матёрой"(1976)
Простоявшая триста с лишним лет на берегу Ангары, Матёра повидала на своём веку всякое. «Мимо неё поднимались в древности вверх по Ангаре бородатые казаки ставить Иркутский острог; подворачивали к ней на ночёвку торговые люди, снующие в ту и в другую стороны; везли по воде арестантов и, завидев прямо на носу обжитой берег, тоже подгребали к нему: разжигали костры, варили уху из выловленной тут же рыбы; два полных дня грохотал здесь бой между колчаковцами, занявшими остров, и партизанами, которые шли в лодках на приступ с обоих берегов». Есть в Матёре своя церквушка на высоком берегу, но её давно приспособили под склад, есть мельница и «аэропорт» на старом пастбище: дважды на неделе народ летает в город.
Но вот однажды ниже по Ангаре начинают строить плотину для электростанции, и становится ясно, что многие окрестные деревни, и в первую очередь островная Матёра, будут затоплены. «Если даже поставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с макушкой и места потом не показать, где там селились люди. Придётся переезжать». Немногочисленное население Матёры и те, кто связан с городом, имеет там родню, и те, кто никак с ним не связан, думают о «конце света». Никакие уговоры, объяснения и призывы к здравому смыслу не могут заставить людей с лёгкостью покинуть обжитое место. Тут и память о предках (кладбище), и привычные и удобные стены, и привычный образ жизни, который, как варежку с руки, не снимешь. Все, что позарез было нужно здесь, в городе не понадобится. «Ухваты, сковородники, квашня, мутовки, чугуны, туеса, кринки, ушаты, кадки, лагуны, щипцы, кросна… А ещё: вилы, лопаты, грабли, пилы, топоры (из четырёх топоров брали только один), точило, железна печка, тележка, санки… А ещё: капканы, петли, плетёные морды, лыжи, другие охотничьи и рыбачьи снасти, всякий мастеровой инструмент. Что перебирать все это? Что сердце казнить?» Конечно, в городе есть холодная, горячая вода, но неудобств столько, что не пересчитать, а главное, с непривычки, должно быть, станет очень тоскливо. Лёгкий воздух, просторы, шум Ангары, чаепития из самоваров, неторопливые беседы за длинным столом — замены этому нет. А похоронить в памяти — это не то, что похоронить в земле. Те, кто меньше других торопился покинуть Матёру, слабые, одинокие старухи, становятся свидетелями того, как деревню с одного конца поджигают. «Как никогда неподвижные лица старух при свете огня казались слепленными, восковыми; длинные уродливые тени подпрыгивали и извивались». В данной ситуации «люди забыли, что каждый из них не один, потеряли друг друга, и не было сейчас друг в друге надобности. Всегда так: при неприятном, постыдном событии, сколько бы ни было вместе народу, каждый старается, никого не замечая, оставаться один — легче потом освободиться от стыда. В душе им было нехорошо, неловко, что стоят они без движения, что они и не пытались совсем, когда ещё можно было, спасти избу — не к чему и пытаться. То же самое будет и с другими избами». Когда после пожара бабы судят да рядят, нарочно ли случился такой огонь или невзначай, то мнение складывается: невзначай. Никому не хочется поверить в такое сумасбродство, что хороший («христовенький») дом сам хозяин и поджёг. Расставаясь со своей избой, Дарья не только подметает и прибирает её, но и белит, как на будущую счастливую жизнь. Страшно огорчается она, чтогде-то забыла подмазать. Настасья беспокоится о сбежавшей кошке, с которой в транспорт не пустят, и просит Дарью её подкормить, не думая о том, что скоро и соседка отсюда отправится совсем. И кошки, и собаки, и каждый предмет, и избы, и вся деревня как живые для тех, кто в них всю жизнь от рождения прожил. А раз приходится уезжать, то нужно все прибрать, как убирают для проводов на тот свет покойника. И хотя ритуалы и церковь для поколения Дарьи и Настасьи существуют раздельно, обряды не забыты и существуют в душах святых и непорочных.
Страшно бабам, что перед затоплением приедет санитарная бригада и сровняет с землёй деревенское кладбище. Дарья, старуха с характером, под защиту которого собираются все слабые и страдальные, организует обиженных и пытается выступить против. Она не ограничивается только проклятием на головы обидчиков, призывая Бога, но и впрямую вступает в бой, вооружившись палкой. Дарья решительна, боевита, напориста. Многие люди на её месте смирились бы с создавшимся положением, но только не она. Это отнюдь не кроткая и пассивная старуха, она судит других людей, и в первую очередь сына Павла и свою невестку. Строга Дарья и к местной молодёжи, она не просто бранит её за то, что они покидают знакомый мир, но и грозится: «Вы ещё пожалеете». Именно Дарья чаще других обращается к Богу: «Прости нам, Господи, что слабы мы, непамятливы и разорены душой». Очень ей не хочется расставаться с могилами предков, и, обращаясь к отцовской могиле, она называет себя «бестолковой». Она верит, что, когда умрёт, все родственники соберутся, чтоб судить её. «Ей казалось, что она хорошо их видит, стоящих огромным клином, расходящихся строем, которому нет конца, все с угрюмыми, строгими и вопрошающими лицами».
Недовольство происходящим ощущают не только Дарья и другие старухи. «Понимаю, — говорит Павел, — что без техники, без самой большой техники ничего нынче не сделать и никуда не уехать. Каждый это понимает, но как понять, как признать то, что сотворили с посёлком? Зачем потребовали от людей, кому жить тут, напрасных трудов? Можно, конечно, и не задаваться этими вопросами, а жить, как живётся, и плыть, как плывётся, да ведь я на том замешен: знать, что почём и что для чего, самому докапываться до истины. На то ты и человек».
" Пожар" (1985)
Усталый Иван Петрович возвращался домой. Ещё ни когда он так не уставал. «И с чего так устал? Не надрывался сегодня, обошлось даже без нервотрёпки, без крика. Просто край открылся, край – дальше некуда». Добрался, наконец, до дому, и вдруг он услышал крики: «Пожар! Склады горят!». Сначала Иван Петрович не увидел огня, но потом он увидел, что горят складские постройки. Столь серьёзного пожара, с тех пор как стоит посёлок, ещё не бывало.
Склады были построены так, и загорелось в таком месте, чтобы, загоревшись, сгореть без остатка. Склады расходились на стороны: продовольственные и промышленные. В продовольственный край огонь пошёл по крыше, но самое пекло было в промышленном краю.
Когда Иван Петрович шёл по двору складов, только в двух местах начали сколачиваться группы: одна скатывала с подтоварника мотоциклы, вторая разбирала крышу – чтобы прервать огонь. Иван Петрович полез на крышу, там командовал Афоня Бронников. Он поставил Ивана Петровича на край, выходящий на двор, и тот принялся отдирать доски. Вернулся посланный за ломом парень и принёс вместо лома новость: выкатили обгоревший мотоцикл «Урал».
Выбив последнюю тесину Иван Петрович огляделся. По двору ошалело носились ребятишки, у промтоварных складов метались и вскрикивали фигуры. Но набегало уже и начальство. Пришли начальник участка, главный инженер леспромхоза. Сбежался весь посёлок, но не нашлось пока никого, кто сумел бы организовать его в одну разумную силу, способную остановить огонь.
Иван Петрович спрыгнул вниз и побежал к тому месту, где только что видел начальника участка Бориса Тимофеича. Он отыскал его по крику в толпе у продовольственного склада. Борис Тимофеич просил Вялю-кладовщицу открыть двери склада. Она не согласилась, и тогда он крикнул архаровцам, чтоб ломали двери. И они с удовольствием принялись ломать. Иван Петрович предложил начальнику участка поставить в воротах дядю Мишу Хампо, чтоб тот охранял. Так Борис Тимофеич и сделал.
На Ивана Петровича нахлынули воспоминания о старой деревне Егоровке. Из своей деревни он выезжал на долго только однажды – в войну. Два года воевал, и год ещё после победы держал оборону Германии. Осенью 46-го воротился домой. И не узнал своей деревни, она показалась ему невзрачной и обделённой. Здесь всё оставалось и словно навсегда остановилось, без перемен. Вскоре в соседней деревне встретил Алёну. Когда колхоз получил новую машину, оказалось, что за неё сажать некого кроме него. Он стал работать. Вскоре в тяжёлой и долгой немочи слегла мать. Его младший брат уехал на стройку и с больших денег спился. Иван Петрович остался в Егоровке. Когда Егоровку затопило, всех её жителей свезли в новый посёлок, в который привезли ещё шесть таких же, как Егоровка. Здесь сразу утвердился леспромхоз, назвали его Сосновкой.
Когда Иван Петрович заскочил в крайний продовольственный склад, там полыхало вовсю. Над щелястым потолком гудело страшно; несколько потолочных плах возле стены сорвало, и в проём рвался огонь. Иван Петрович не бывал внутри складов, он поразился изобилию всего: на полу немалой горой были навалены пельмени, рядом валялись колбасные круги, в тяжёлых кубах стояло масло, там же в ящиках стояла красная рыба. Куда же это всё уходило подумал Иван Петрович. Запахиваясь телогрейкой и приплясывая от жара, Иван Петрович выбрасывал к двери круги колбасы. Там, во дворе, кто-то подхватывал их и куда-то относил.
Жар становился всё нестерпимей. Никто, похоже, больше не тушил – отступились, а только вытаскивали, что ещё можно было вынести. Иван Петрович подумал, склады не спасти, но магазин отстоять можно. Вдруг Иван Петрович увидел, Бориса Тимофеича, который ругался с архаровцем. Но он помешал этой потасовке.
Как-то раз Иван Петрович разговаривал с Борисом Тимофеевичем. Борис Тимофеевич заговорил о плане и тут Иван Петрович взорвался: «План, говоришь? План?! Да лучше б мы без него жили!.. Лучше б мы другой план завели – не на одни только кубометры, а и на души! Чтоб учитывалось, сколько душ потеряно...» Борис Тимофеевич с ним не согласился. Но Иван Петрович был устроен по-другому, под ежедневным давлением в нём словно бы сжималась какая-то пружина и доходила до такой упругости, что выдерживать её становилась невмоготу. И Иван Петрович поднимался и, страшно нервничая и ненавидя себя, начинал говорить, понимая, что напрасно.
Из первого продовольственного склада огонь вытеснили полностью. Перешли во второй. Когда Иван Петрович в первый раз заскочил сюда, тут уже было накалёно и дымно, но всё-таки без огня сносно. Здесь было людно. По цепочке передавались ящики с водкой. Откуда-то доносились крики Вали-кладовщицы, умоляющей вынести растительное масло. Оно стояло в железной бочке, Иван Петрович с трудом повалил её, но выкатить не смог. Тогда он выхватил кого-то из цепочки, и они вместе выкатили бочку. Иван Петрович возвратился за второй бочкой, но его напарник вернулся в цепочку. Пытаясь отыскать его он заметил, что по цепи передаются не только ящики, но и раскупоренные бутылки. И опять Иван Петрович уронил бочку с маслом, кто-то помог ему, но когда выкатили, оказалось, что бочка была без пробки, а в склад уходил извивающийся след масла. Афоня Бронников сказал Ивану Петровичу, что нужно спасать муку. За третьим складом в низкой постройке держали муку и сахар. Мука была свалена в бесформенную кучу. Иван Петрович взвалил на себя первый попавшийся мешок и вынес его. Свалил, вместе с Сашкой Девятым, связь забора и положили по откосу на дорогу, получился мост. Затем оторвали ещё одну и положили рядом. Иван Петрович решил найти Алёну.
Иван Петрович вспоминает, как справляли два года назад тридцатилетие совместной жизни. Взяли отпуск и поехали по своим детям. Старшая дочь жила в Иркутске, она лежала в больнице и они долго там не задержались. Сын Борис жил в Хабаровске, женился. Борис с невесткой просили переезжать к ним. А когда вернулись, продолжали работать и жить. В последнем году стало совсем невмочь – с тех пор как утвердилась новая бригада архаровцев. А когда они палисадник перед избой разворотили, тогда Иван Петрович написал заявление об увольнении. Спасение было одно: уехать.
Теперь только таскай и таскай. Иван Петрович стягивал мешок и уносил его. Поначалу, выносивших муку было человек десять. Но потом их стало четверо: Афоня, Савелий, Иван Петрович, да кокой-то полузнакомый парень. Потом подстроился Борис Тимофеич. Иван Петрович решил брать поочерёдно: раз мука, раз крупа. Когда сил не осталось он остановился у постройки. Это была баня Савелия, в неё он таскал мешки с мукой, ещё он увидел старуху, которая подбирала со двора бутылки – и уж, конечно не пустые. На середине двора Иван Петрович увидел Мишу Хампо. Он был парализован с детства и плетью таскал правую руку. «Хампо-о! Хампо-о-о!» единственное, что он мог сказать. Миша Хампо жил один. Жену свою похоронил давно, племянник уехал на Север. Силы он был могучей и одной левой привык делать всё, что угодно. Хампо был прирождённый сторож.
Всё чаще и дотошней, решившись на переезд, стал раздумывать Иван Петрович: что надо человеку, чтобы жить спокойно? И он решил: достаток, работа и нужно быть дома. Афоня уговаривает Ивана Петровича остаться, но он его не слушает
Выбрасывали мешки за дверь, а Иван Петрович оттаскивал их к забору. Кто-то пьяным голосом позвал его, но он не откликнулся. Всё чаще стали задерживаться мужики – чтоб хватануть воздуха. Иван Петрович стоял ни рук, ни ног не чувствуя.
Успели всё из последнего склада вытащить. Дядя Миша увидел, как двое играли в мяч из цветных тряпок. И только он это увидел, как на него обрушился удар, это был Соня. Его били несколько архаровцев. Когда Иван Петрович увидел, что на снегу в обнимку лежат Соня и Хампо, они оба были уже мёртвы, а в пяти метрах валялась колотушка.
Воротившись с пожара, Иван Петрович даже не прилёг. Он посидел, посмотрел в окно, как несёт с берега дым. На следующий день Иван Петрович ушёл из посёлка.
И ему казалось, что он вступает в одиночество. И что молчит, не то встречая, не то провожая его, земля.
Краткое содержание
Случилось так, что в последний военный год в далёкое село на Ангаре тайком с войны возвращается местный житель Андрей Гуськов. Дезертир не думает, что в отчем доме его встретят с распростёртыми объятиями, но в понимание жены верит и не обманывается. Его супруга Настена хотя и боится себе в этом признаться, но чутьём понимает, что муж вернулся, есть тому несколько примет. Любит ли она его? Вышла замуж Настена не по любви, четыре года её замужества не были такими уж счастливыми, но она очень предана своему мужику, поскольку, рано оставшись без родителей, она впервые в жизни обрела в его доме защиту и надежность. «Сговорились они быстро: Настену подстегнуло и то, что надоело ей жить у тётки в работницах гнуть спину на чужую семью…»
Настена кинулась в замужество как в воду — без лишних раздумий: все равно придётся выходить, без этого мало кто обходится — чего же тянуть? И что ждёт её в новой семье и чужой деревне, представляла плохо. А получилось так, что из работниц она попала в работницы, только двор другой, хозяйство покрупней да спрос построже. «Может, отношение к ней в новой семье было бы получше, если бы она родила ребёнка, но детей нет».
Бездетность и заставляла Настену терпеть все. С детства слышала она, что полая без ребятишек баба — уже и не баба, а только полбабы. Так к началу войны ничего из усилий Настены и Андрея не выходит. Виноватой Настена считает себя. «Лишь однажды, когда Андрей, попрекая её, сказал
Когда в семейной бане Гуськовых исчезает топор, одна лишь Настена думает, а не вернулся ли муж: «Кому чужому придет в голову заглядывать под половицу?» И на всякий случай она оставляет в бане хлеб, а однажды даже топит баню и встречает в ней того, кого ожидает увидеть. Возвращение супруга становится её тайной и воспринимается ею как крест. «Верила Настена, что в судьбе Андрея с тех пор, как он ушел из дома,
С готовностью она приходит мужу на помощь, готова лгать и красть для него, готова принять на себя вину за преступление, в котором не виновата. В замужестве приходится принимать и плохое, и хорошее: «Мы с тобой сходились на совместную жизнь. Когда все хорошо, легко быть вместе, когда плохо — вот для чего люди сходятся».
В душе Настены поселяется задор и кураж — до конца выполнить свой женский долг, она самоотверженно помогает мужу, особенно когда понимает, что носит под сердцем его ребёнка. Встречи с мужем в зимовье за рекой, долгие скорбные разговоры о безвыходности их положения, тяжелая работа дома, поселившаяся неискренность в отношениях с сельчанами — Настена на все готова, понимая неотвратимость своей судьбы. И хотя любовь к мужу для нее больше долг, она тянет свою жизненную лямку с недюжинной мужской силой.
Андрей не убийца, не предатель, а
Заметив беременность Настены, бывшие её подруги начинают над ней посмеиваться, а свекровь и вовсе выгоняет из дома. «Непросто было без конца выдерживать на себе хваткие и судные взгляды людей — любопытные, подозрительные, злые». Вынужденная скрывать свои чувства, сдерживать их, Настена все больше выматывается, бесстрашие её превращается в риск, в чувства, растрачиваемые понапрасну.
"Последний срок" (1970)
Последний срок краткое содержание
Старуха Анна лежит без движения, не открывая глаз; она почти застыла, но жизнь ещё теплится. Дочери понимают это, поднеся к губам кусок разбитого зеркала. Оно запотевает, значит, мама ещё жива. Однако Варвара, одна из дочерей Анны, полагает возможным уже оплакать, «отголосить её», что она самозабвенно делает сначала у постели, потом за столом, «где удобнее». Дочка Люся в это время шьет скроенное ещё в городе траурное платье. Швейная машина стрекочет в такт Варвариным всхлипам.Анна — мать пятерых детей, двое сыновей её погибли, первенькие, рожденные один для Бога, другой для паря. Варвара приехала проститься с мамой из районного центра, Люся и Илья из близлежащих провинциальных городков.
Ждет не дождется Анна Таню из далекого Киева. А рядом с ней в деревне всегда был сын Михаил вместе с женой и дочкой. Собравшись вокруг старухи утром следующего после прибытия дня, дети, видя воспрянувшую мать, не знают, как им реагировать на её странное возрождение.
«Михаил и Илья, притащив водку, теперь не знали, чем им заняться: все остальное по сравнению с этим казалось им пустяками, они маялись, словно через себя пропуская каждую минуту». Забившись в амбар, они напиваются почти без закуски, если не считать тех продуктов, что таскает для них маленькая дочь Михаила Нинка. Это вызывает законный женский гнев, но первые стопки водки дарят мужикам ощущение неподдельного праздника. В конце концов мать жива. Не обращая внимания на девочку, собирающую пустые и недопитые бутылки, они уже не понимают, какую мысль на этот раз они хотят заглушить, может быть, это страх. «Страх от сознания, что мать
Напившись основательно и чувствуя себя на следующий день так, «будто их через мясорубку пропустили», Михаил и Илья основательно опохмеляются и на следующий день. «А как не пить? — говорит Михаил. — День, второй, пускай даже неделю — оно ещё можно. А если совсем до самой смерти не выпить? Подумай только, ничего впереди нету. Сплошь одно и то же. Сколько веревок нас держит и на работе, и дома, что не охнуть, столько ты должен был сделать и не сделал, все должен, должен, должен, должен, и чем дальше, тем больше должен — пропади оно все пропадом. А выпил, как на волю попал, все сделал, что надо. А что не сделал, не надо было делать, и правильно сделал, что не делал». Это не значит, что Михаил и Илья не умеют работать и никогда не знали другой радости, кроме как от пьянства. В деревне, где они
Вспоминая о прежней жизни, горожанка Люся с большой теплотой и радостью воображает любимого коня Игреньку, на котором «хлопни комара, он и повалится», что в конце концов и случилось: конь сдох. Игрень много таскал, да не сдюжил. Бродя вокруг деревни по полям и пашне, Люся понимает, что не сама выбирает, куда ей идти, что её направляет
Пока дети пьют и предаются воспоминаниям, старуха Анна, съев специально сваренной для нее детской манной каши, ещё больше взбадривается и выходит на крыльцо. Её навешает долгожданная приятельница Мирониха. «
Горюет Анна, что среди собравшихся у её постели детей нет Татьяны, Танчоры, как она её называет. Танчора не была похожа ни на кого из сестер. Она стояла как бы между ними со своим особым характером, мягким и радостным, людским. Так и не дождавшись дочери, старуха решает умереть. «Делать на этом свете больше ей было нечего и отодвигать смерть стало ни к чему. Пока ребята здесь, пускай похоронят, проводят, как заведено у людей, чтобы другой раз не возвращаться им к этой заботе. Тогда, глядишь, приедет и Танчора… Старуха много раз думала о смерти и знала её как себя. За последние годы они стали подружками, старуха часто разговаривала с ней, а смерть, пристроившись
"Прощание с Матёрой"(1976)
Простоявшая триста с лишним лет на берегу Ангары, Матёра повидала на своём веку всякое. «Мимо неё поднимались в древности вверх по Ангаре бородатые казаки ставить Иркутский острог; подворачивали к ней на ночёвку торговые люди, снующие в ту и в другую стороны; везли по воде арестантов и, завидев прямо на носу обжитой берег, тоже подгребали к нему: разжигали костры, варили уху из выловленной тут же рыбы; два полных дня грохотал здесь бой между колчаковцами, занявшими остров, и партизанами, которые шли в лодках на приступ с обоих берегов». Есть в Матёре своя церквушка на высоком берегу, но её давно приспособили под склад, есть мельница и «аэропорт» на старом пастбище: дважды на неделе народ летает в город.
Но вот однажды ниже по Ангаре начинают строить плотину для электростанции, и становится ясно, что многие окрестные деревни, и в первую очередь островная Матёра, будут затоплены. «Если даже поставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с макушкой и места потом не показать, где там селились люди. Придётся переезжать». Немногочисленное население Матёры и те, кто связан с городом, имеет там родню, и те, кто никак с ним не связан, думают о «конце света». Никакие уговоры, объяснения и призывы к здравому смыслу не могут заставить людей с лёгкостью покинуть обжитое место. Тут и память о предках (кладбище), и привычные и удобные стены, и привычный образ жизни, который, как варежку с руки, не снимешь. Все, что позарез было нужно здесь, в городе не понадобится. «Ухваты, сковородники, квашня, мутовки, чугуны, туеса, кринки, ушаты, кадки, лагуны, щипцы, кросна… А ещё: вилы, лопаты, грабли, пилы, топоры (из четырёх топоров брали только один), точило, железна печка, тележка, санки… А ещё: капканы, петли, плетёные морды, лыжи, другие охотничьи и рыбачьи снасти, всякий мастеровой инструмент. Что перебирать все это? Что сердце казнить?» Конечно, в городе есть холодная, горячая вода, но неудобств столько, что не пересчитать, а главное, с непривычки, должно быть, станет очень тоскливо. Лёгкий воздух, просторы, шум Ангары, чаепития из самоваров, неторопливые беседы за длинным столом — замены этому нет. А похоронить в памяти — это не то, что похоронить в земле. Те, кто меньше других торопился покинуть Матёру, слабые, одинокие старухи, становятся свидетелями того, как деревню с одного конца поджигают. «Как никогда неподвижные лица старух при свете огня казались слепленными, восковыми; длинные уродливые тени подпрыгивали и извивались». В данной ситуации «люди забыли, что каждый из них не один, потеряли друг друга, и не было сейчас друг в друге надобности. Всегда так: при неприятном, постыдном событии, сколько бы ни было вместе народу, каждый старается, никого не замечая, оставаться один — легче потом освободиться от стыда. В душе им было нехорошо, неловко, что стоят они без движения, что они и не пытались совсем, когда ещё можно было, спасти избу — не к чему и пытаться. То же самое будет и с другими избами». Когда после пожара бабы судят да рядят, нарочно ли случился такой огонь или невзначай, то мнение складывается: невзначай. Никому не хочется поверить в такое сумасбродство, что хороший («христовенький») дом сам хозяин и поджёг. Расставаясь со своей избой, Дарья не только подметает и прибирает её, но и белит, как на будущую счастливую жизнь. Страшно огорчается она, что
Страшно бабам, что перед затоплением приедет санитарная бригада и сровняет с землёй деревенское кладбище. Дарья, старуха с характером, под защиту которого собираются все слабые и страдальные, организует обиженных и пытается выступить против. Она не ограничивается только проклятием на головы обидчиков, призывая Бога, но и впрямую вступает в бой, вооружившись палкой. Дарья решительна, боевита, напориста. Многие люди на её месте смирились бы с создавшимся положением, но только не она. Это отнюдь не кроткая и пассивная старуха, она судит других людей, и в первую очередь сына Павла и свою невестку. Строга Дарья и к местной молодёжи, она не просто бранит её за то, что они покидают знакомый мир, но и грозится: «Вы ещё пожалеете». Именно Дарья чаще других обращается к Богу: «Прости нам, Господи, что слабы мы, непамятливы и разорены душой». Очень ей не хочется расставаться с могилами предков, и, обращаясь к отцовской могиле, она называет себя «бестолковой». Она верит, что, когда умрёт, все родственники соберутся, чтоб судить её. «Ей казалось, что она хорошо их видит, стоящих огромным клином, расходящихся строем, которому нет конца, все с угрюмыми, строгими и вопрошающими лицами».
Недовольство происходящим ощущают не только Дарья и другие старухи. «Понимаю, — говорит Павел, — что без техники, без самой большой техники ничего нынче не сделать и никуда не уехать. Каждый это понимает, но как понять, как признать то, что сотворили с посёлком? Зачем потребовали от людей, кому жить тут, напрасных трудов? Можно, конечно, и не задаваться этими вопросами, а жить, как живётся, и плыть, как плывётся, да ведь я на том замешен: знать, что почём и что для чего, самому докапываться до истины. На то ты и человек».
" Пожар" (1985)
Усталый Иван Петрович возвращался домой. Ещё ни когда он так не уставал. «И с чего так устал? Не надрывался сегодня, обошлось даже без нервотрёпки, без крика. Просто край открылся, край – дальше некуда». Добрался, наконец, до дому, и вдруг он услышал крики: «Пожар! Склады горят!». Сначала Иван Петрович не увидел огня, но потом он увидел, что горят складские постройки. Столь серьёзного пожара, с тех пор как стоит посёлок, ещё не бывало.
Склады были построены так, и загорелось в таком месте, чтобы, загоревшись, сгореть без остатка. Склады расходились на стороны: продовольственные и промышленные. В продовольственный край огонь пошёл по крыше, но самое пекло было в промышленном краю.
Когда Иван Петрович шёл по двору складов, только в двух местах начали сколачиваться группы: одна скатывала с подтоварника мотоциклы, вторая разбирала крышу – чтобы прервать огонь. Иван Петрович полез на крышу, там командовал Афоня Бронников. Он поставил Ивана Петровича на край, выходящий на двор, и тот принялся отдирать доски. Вернулся посланный за ломом парень и принёс вместо лома новость: выкатили обгоревший мотоцикл «Урал».
Выбив последнюю тесину Иван Петрович огляделся. По двору ошалело носились ребятишки, у промтоварных складов метались и вскрикивали фигуры. Но набегало уже и начальство. Пришли начальник участка, главный инженер леспромхоза. Сбежался весь посёлок, но не нашлось пока никого, кто сумел бы организовать его в одну разумную силу, способную остановить огонь.
Иван Петрович спрыгнул вниз и побежал к тому месту, где только что видел начальника участка Бориса Тимофеича. Он отыскал его по крику в толпе у продовольственного склада. Борис Тимофеич просил Вялю-кладовщицу открыть двери склада. Она не согласилась, и тогда он крикнул архаровцам, чтоб ломали двери. И они с удовольствием принялись ломать. Иван Петрович предложил начальнику участка поставить в воротах дядю Мишу Хампо, чтоб тот охранял. Так Борис Тимофеич и сделал.
На Ивана Петровича нахлынули воспоминания о старой деревне Егоровке. Из своей деревни он выезжал на долго только однажды – в войну. Два года воевал, и год ещё после победы держал оборону Германии. Осенью 46-го воротился домой. И не узнал своей деревни, она показалась ему невзрачной и обделённой. Здесь всё оставалось и словно навсегда остановилось, без перемен. Вскоре в соседней деревне встретил Алёну. Когда колхоз получил новую машину, оказалось, что за неё сажать некого кроме него. Он стал работать. Вскоре в тяжёлой и долгой немочи слегла мать. Его младший брат уехал на стройку и с больших денег спился. Иван Петрович остался в Егоровке. Когда Егоровку затопило, всех её жителей свезли в новый посёлок, в который привезли ещё шесть таких же, как Егоровка. Здесь сразу утвердился леспромхоз, назвали его Сосновкой.
Когда Иван Петрович заскочил в крайний продовольственный склад, там полыхало вовсю. Над щелястым потолком гудело страшно; несколько потолочных плах возле стены сорвало, и в проём рвался огонь. Иван Петрович не бывал внутри складов, он поразился изобилию всего: на полу немалой горой были навалены пельмени, рядом валялись колбасные круги, в тяжёлых кубах стояло масло, там же в ящиках стояла красная рыба. Куда же это всё уходило подумал Иван Петрович. Запахиваясь телогрейкой и приплясывая от жара, Иван Петрович выбрасывал к двери круги колбасы. Там, во дворе, кто-то подхватывал их и куда-то относил.
Жар становился всё нестерпимей. Никто, похоже, больше не тушил – отступились, а только вытаскивали, что ещё можно было вынести. Иван Петрович подумал, склады не спасти, но магазин отстоять можно. Вдруг Иван Петрович увидел, Бориса Тимофеича, который ругался с архаровцем. Но он помешал этой потасовке.
Как-то раз Иван Петрович разговаривал с Борисом Тимофеевичем. Борис Тимофеевич заговорил о плане и тут Иван Петрович взорвался: «План, говоришь? План?! Да лучше б мы без него жили!.. Лучше б мы другой план завели – не на одни только кубометры, а и на души! Чтоб учитывалось, сколько душ потеряно...» Борис Тимофеевич с ним не согласился. Но Иван Петрович был устроен по-другому, под ежедневным давлением в нём словно бы сжималась какая-то пружина и доходила до такой упругости, что выдерживать её становилась невмоготу. И Иван Петрович поднимался и, страшно нервничая и ненавидя себя, начинал говорить, понимая, что напрасно.
Из первого продовольственного склада огонь вытеснили полностью. Перешли во второй. Когда Иван Петрович в первый раз заскочил сюда, тут уже было накалёно и дымно, но всё-таки без огня сносно. Здесь было людно. По цепочке передавались ящики с водкой. Откуда-то доносились крики Вали-кладовщицы, умоляющей вынести растительное масло. Оно стояло в железной бочке, Иван Петрович с трудом повалил её, но выкатить не смог. Тогда он выхватил кого-то из цепочки, и они вместе выкатили бочку. Иван Петрович возвратился за второй бочкой, но его напарник вернулся в цепочку. Пытаясь отыскать его он заметил, что по цепи передаются не только ящики, но и раскупоренные бутылки. И опять Иван Петрович уронил бочку с маслом, кто-то помог ему, но когда выкатили, оказалось, что бочка была без пробки, а в склад уходил извивающийся след масла. Афоня Бронников сказал Ивану Петровичу, что нужно спасать муку. За третьим складом в низкой постройке держали муку и сахар. Мука была свалена в бесформенную кучу. Иван Петрович взвалил на себя первый попавшийся мешок и вынес его. Свалил, вместе с Сашкой Девятым, связь забора и положили по откосу на дорогу, получился мост. Затем оторвали ещё одну и положили рядом. Иван Петрович решил найти Алёну.
Иван Петрович вспоминает, как справляли два года назад тридцатилетие совместной жизни. Взяли отпуск и поехали по своим детям. Старшая дочь жила в Иркутске, она лежала в больнице и они долго там не задержались. Сын Борис жил в Хабаровске, женился. Борис с невесткой просили переезжать к ним. А когда вернулись, продолжали работать и жить. В последнем году стало совсем невмочь – с тех пор как утвердилась новая бригада архаровцев. А когда они палисадник перед избой разворотили, тогда Иван Петрович написал заявление об увольнении. Спасение было одно: уехать.
Теперь только таскай и таскай. Иван Петрович стягивал мешок и уносил его. Поначалу, выносивших муку было человек десять. Но потом их стало четверо: Афоня, Савелий, Иван Петрович, да кокой-то полузнакомый парень. Потом подстроился Борис Тимофеич. Иван Петрович решил брать поочерёдно: раз мука, раз крупа. Когда сил не осталось он остановился у постройки. Это была баня Савелия, в неё он таскал мешки с мукой, ещё он увидел старуху, которая подбирала со двора бутылки – и уж, конечно не пустые. На середине двора Иван Петрович увидел Мишу Хампо. Он был парализован с детства и плетью таскал правую руку. «Хампо-о! Хампо-о-о!» единственное, что он мог сказать. Миша Хампо жил один. Жену свою похоронил давно, племянник уехал на Север. Силы он был могучей и одной левой привык делать всё, что угодно. Хампо был прирождённый сторож.
Всё чаще и дотошней, решившись на переезд, стал раздумывать Иван Петрович: что надо человеку, чтобы жить спокойно? И он решил: достаток, работа и нужно быть дома. Афоня уговаривает Ивана Петровича остаться, но он его не слушает
Выбрасывали мешки за дверь, а Иван Петрович оттаскивал их к забору. Кто-то пьяным голосом позвал его, но он не откликнулся. Всё чаще стали задерживаться мужики – чтоб хватануть воздуха. Иван Петрович стоял ни рук, ни ног не чувствуя.
Успели всё из последнего склада вытащить. Дядя Миша увидел, как двое играли в мяч из цветных тряпок. И только он это увидел, как на него обрушился удар, это был Соня. Его били несколько архаровцев. Когда Иван Петрович увидел, что на снегу в обнимку лежат Соня и Хампо, они оба были уже мёртвы, а в пяти метрах валялась колотушка.
Воротившись с пожара, Иван Петрович даже не прилёг. Он посидел, посмотрел в окно, как несёт с берега дым. На следующий день Иван Петрович ушёл из посёлка.
И ему казалось, что он вступает в одиночество. И что молчит, не то встречая, не то провожая его, земля.
